Судьба Мандельштама - едва ли не самая драматическая в русской литературе советского периода. Не потому, что ему выпал жребий более ужасный, чем многим другим его собратьям. Трагическая развязка его судьбы была такой же, как у Бабеля, Пильняка, Артема Веселого, Ивана Катаева, - всех не перечислишь. Отличается от них Мандельштам тем, что был он, пожалуй, из них всех самым независимым, самым нетерпимым. "Нетерпимости у О. М. хватило бы на десяток писателей", - замечает в своих воспоминаниях вдова поэта Надежда Яковлевна Мандельштам . Нетерпимость была не просто свойством его души. Она была его священным принципом, его девизом: Чем была матушка-филология, и чем стала? Была вся кровь, вся нетерпимость, а стала пся кровь, все-терпимость. (Четвертая проза.) В той же "Четвертой прозе" он высказался на эту тему еще резче, еще исступленнее:
Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые - это мразь, вторые - ворованный воздух. Писателям, которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю."
Этим писателям я запретил бы вступать в брак и иметь детей. Как могут они иметь детей? - ведь дети должны за нас продолжать, за нас главнейшее досказать - в то время как их отцы запроданы рябому черту на три поколения вперед. "Рябой черт" - это о Сталине. В разговорах - только вдвоем, с глазу на глаз, шепотом, - такое, может быть, еще можно было услышать. Но прочесть!.. Не могу назвать ни одного из его собратьев по перу, кто отважился бы написать нечто подобное. Но одной этой яростной репликой Мандельштам не ограничился.
В ноябре 1933 года он написал небольшое стихотворение, в котором свое отношение к "рябому черту" выразил еще более ясно и недвусмысленно:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца, -
Там помянут кремлевского горца
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.
А вокруг его сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто мяучит, кто плачет, кто хнычет,
Лишь один он бабачит и тычет.
Как подковы кует за указом указ -
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него, - то малина.
И широкая грудь осетина. Некоторые современники (из тех немногих, кому это стихотворение тогда стало известно) отзывались о нем пренебрежительно. Они отвергли его именно из- за его лобовой резкости и прямоты:
Эренбург не признавал стихов о Сталине. Он называл их "стишками". Илья Григорьевич справедливо считает их одноплановыми и лобовыми, случайными в творчестве О. М. (Надежда Мандельштам. Воспоминания.) Еще резче выразился Б.Л. Пастернак . Выслушав стихотворение из уст автора, он просто отказался обсуждать его достоинства и недостатки: Как- то, гуляя по улицам, забрели они на какую-то безлюдную окраину города в районе Тверских Ямских, звуковым фоном запомнился Пастернаку скрип ломовых извозчичьих телег. Здесь Мандельштам прочел ему про кремлевского горца. Выслушав, Пастернак сказал: "То, что Вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу Вас не читать их никому другому". (Заметки о пересечении биографий Осипа Мандельштама и Бориса Пастернака. Память. Исторический сборник. Париж. 1981, стр. 316.)
Мандельштам, конечно, и сам прекрасно понимал, что, сочиняя - а тем более читая вслух, хотя бы и самым надежным слушателям из числа своих знакомых, - это стихотворение, он совершает акт самоубийства:
Утром неожиданно ко мне пришла Надя , можно сказать, влетела. Она заговорила отрывисто. "Ося сочинил очень резкое стихотворение. Его нельзя записать. Никто, кроме меня, его не знает. Нужно, чтобы еще кто- нибудь его запомнил. Это будете вы. Мы умрем, а вы передадите его потом людям. Ося прочтет его вам, а потом вы выучите его наизусть со мной. Пока никто не должен об этом знать. Особенно Лева". Надя была очень взвинчена. Мы тотчас пошли в Нащокинский. Надя оставила меня наедине с Осипом Эмильевичем в большой комнате. Он прочел:
"Мы живем, под собою не чуя страны и т.д. все до конца - теперь эта эпиграмма на Сталина известна. Но прочитав заключительное двустишие - "что ни казнь у него, то малина. И широкая грудь осетина", он вскричал:
Нет, нет! Это плохой конец. В нем есть что-то цветаевское. Я его отменяю. Будет держаться и без него! - И он снова прочел все стихотворение, закончив с величайшим воодушевлением: Как подковы дарит за указом указ - Кому в лоб, кому в пах, Кому в бровь, кому в глаз!! -
Это комсомольцы будут петь на улицах! - подхватил он сам себя ликующе.
В Большом театре! на съездах! со всех ярусов! - И он зашагал по комнате. Обдав меня своим прямым огненным взглядом, он остановился:
Смотрите - никому. Если дойдет, меня могут! РАССТРЕЛЯТЬ!
( Эмма Герштейн . Мемуары. Санкт-Петербург. 1998, стр. 51.)
Это было сказано не для красного словца. Конечно, могли расстрелять. Строго говоря, даже не могли не расстрелять. С момента ареста (его арестовали в ночь с 13 на 14 мая 1934 года) он - по собственному его признанию - все время готовился к расстрелу:
"Ведь у нас это случается и по меньшим поводам". Но когда он читал свою "эпиграмму" Эмме Григорьевне , эта жуткая перспектива маячила где-то на периферии его сознания как реальная, но все-таки не неизбежная угроза. В тот момент (это ясно видно из всего его поведения) он был упоен своей поэтической удачей и гораздо больше, чем страхом перед неизбежной расплатой, озабочен тем, чтобы стихотворение "держалось".
Запись Э. Герштейн неопровержимо свидетельствует, что сам Мандельштам вовсе не считал, что это его стихотворение - не факт поэзии, а всего лишь некий политический жест. В наше время взгляд на стихотворение Мандельштама про "кремлевского горца" как на лобовую и, выражаясь языком зощенковских героев, "маловысокохудожественную" эпиграмму стал уже общим местом.
Журналист Э. Поляновский , расследовавший историю гибели Мандельштама, высказывает даже сожаление по поводу того, что столь ничтожное стихотвореньице погубило поэта. Больше того: предположение, что это мелкое "литературное озорство" предопределило трагическую развязку его судьбы, представляется ему прямо-таки оскорбительным:
Принято считать, что единственное стихотворение погубило Мандельштама. Можно, конечно, пойти на костер и за единственное, если оно стало итогом жизни, невероятным последним взлетом. Но обличительный стих, как и хвалебный, - тоже невысокой пробы, здесь также не нужно быть Мандельштамом, чтобы написать его, в нем нет ни одного слова из тех, что знал только он один. Это не стихотворение, а скорее лобовая эпиграмма. Последняя строка грубо приколочена. Что ни казнь у него, - то малина. И широкая грудь осетина. "Что ни казнь" и "грудь" в подбор - даже неграмотно. Думать, что единственная, лишь однажды, несдержанность чувств привела его на эшафот - слишком прискорбно и несправедливо. Это упрощает и принижает поэта, низводя его до нечаянного литературного озорника. ( Эдвин Поляновский . Гибель Осипа Мандельштама. Петербург - Париж. 1993, стр. 107.)
Примерно в том же духе, - хотя и гораздо корректнее, - высказывается на эту тему другой наш современник - литературовед, посвятивший (тем не менее) этому короткому стихотворению специальное исследование:
"Это был выход непосредственно в биографию, даже в политическое действие (сравнимое, с точки зрения биографической, с предполагавшимся участием юного Мандельштама в акциях террористов-эсеров). Тяга к внеэстетическим сферам, устойчиво свойственная Мандельштаму, какой бы герметический характер ни принимала его лирика, в условиях 30-х годов разрешилась биографической катастрофой. ( Е.А. Тоддес . Антисталинское стихотворение Мандельштама (к 60-летию текста). В кн.: Тыняновский сборник. Пятые Тыняновские чтения. Рига - Москва, 1994, стр.199.) "Тяга к внеэстетическим сферам" - это, конечно, более тактичная формула, чем раздраженная (и явно испуганная) реакция Пастернака ("То, что Вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии"), но по существу - то же самое.
Художественную, эстетическую ценность стихотворения отметила, пожалуй, только одна Ахматова. Это видно из протокола допроса Мандельштама, записанного рукой следователя, где на вопрос:
"Как реагировала Анна Ахматова при прочтении ей этого контрреволюционного пасквиля и как она его оценила?", подследственный отвечает:
"Со свойственной ей лаконичностью и поэтической зоркостью Анна Ахматова указала на "монументально-лубочный и вырубленный характер" этой вещи? (Виталий Шенталинский. Рабы свободы. В литературных архивах КГБ. М. 1995, стр. 236.) Поэтическую мощь, вот эту самую "вырубленность" образного строя стихотворения спустя целую эпоху почувствовал и по-своему выразил другой поэт - Фазиль Искандер . Он даже высказал весьма неординарное предположение, что именно этими своими качествами стихотворение впечатлило и самого Сталина: Ужас перед обликом тирана, нарисованный поэтом, как бы скрывает от нас более глубокий, подсознательный смысл стихотворения: Сталин - неодолимая сила. Сам Сталин, естественно, необычайно чуткий к вопросу о прочности своей власти, именно это почувствовал в первую очередь.
Наши речи за десять шагов не слышны. Конец. Кранты. Теперь что бы ни произошло - никто не услышит. А слова как тяжелые гири верны. Идет жатва смерти. Мрачная ирония никак не перекрывает убедительность оружия. Если дело дошло до этого: гири верны. Он играет услугами полулюдей. Так это он играет, а не им играют Троцкий или Бухарин. Так должен был воспринимать Сталин. Думаю, что Сталину в целом это стихотворение должно было понравиться. Стихотворение выража-ло ужас и неодолимую силу Сталина. Именно это он внушал и хотел внушить стране. Стихотворение доказывало, что цель достигается? (Фазиль Искандер. Поэты и цари. М. 1991, стр. 51-52.)
С мнением Искандера, предполагающим столь чуткую восприимчивость Сталина к сокровенному смыслу поэтического слова, можно и не согласиться. Но сама возможность такого прочтения подтверждает, что "эпиграмма" Мандельштама на Сталина, как пренебрежительно именовали это стихотворение некоторые современники, несет в себе заряд большой поэтической силы. Образ тирана, запечатленный в этих шестнадцати строчках, при всей своей лубочности ("Тараканьи смеются усища и сияют его голенища") и в самом деле словно вырублен из цельного куска и по- своему монументален. ("Его толстые пальцы, как черви, жирны, и слова, как пудовые гири, верны", "Как подковы кует за указом указ, - кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.)
И даже одного только первого двустишия, в котором отчаяние поэта отлилось в чеканную и емкую поэтическую формулу ("Мы живем, под собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны"), было бы довольно, чтобы поставить это стихотворение в один ряд с пушкинскими строчками:
"Беда стране, где раб и льстец одни приближены к престолу!" и лермонтовским:
"Страна рабов, страна господ". При всем при том (что там говорить, прав, прав современный исследователь) - факт создания этого стихотворения был и несомненным, прямым политическим действием, разрешившимся "биографической катастрофой2, то есть тем самым актом самоубийства, о котором говорил Пастернак. Поэтому может сложиться впечатление, что именно в создании Мандельштамом этого знаменитого антисталинского стихотворения и состоял его последний творческий акт. Но на самом деле это был только первый шаг. Только завязка сюжета, которая лишь предопределила его трагическую развязку. Сам же сюжет разворачивался довольно причудливо. Совсем не по установившемуся тогда шаблону.
«Мы живем под собою не чуя страны…» Осип Мандельштам
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина.
Анализ стихотворения Мандельштама «Мы живем под собою не чуя страны…»
В ноябре 1933 года Мандельштам написал одно из самых известных стихотворений двадцатого столетия – «Горец» или «Кремлевский горец». Оно представляет собой эпиграмму на Сталина. Своего авторства поэт никогда в тайне не держал. Более того – Осип Эмильевич сам читал произведение многим друзьям, знакомым, родственникам, поэтому сейчас сложно сказать, кто на него написал донос – слишком широк круг возможных подозреваемых. Естественно, Мандельштам прекрасно понимал, что обнародование эпиграммы – истинное самоубийство. Соответственно, к скорому аресту он был готов. За ним пришли в мае 1934 года. За смелого поэта вступились Пастернак и Ахматова. Помогло ему ходатайство высокопоставленного партийного чиновника – Бухарина. Николай Иванович лично знал Мандельштама и с почтением относился к его творчеству. Благодаря поддержке со стороны Бухарина, Осипу Эмильевичу удалось избежать расстрела. Эпиграмма обернулась лишь ссылкой – сначала в город Чердынь, затем – в Воронеж. Будучи в изгнании, поэт сочинил «Оду», посвященную Сталину. Некоторые исследователи рассматривают ее в качестве попытки раскаяния, другие видят в ней скрытую и расчетливую иронию.
«Мы живем, под собою не чуя страны…» — отклик на страшную советскую действительность тридцатых годов. Мандельштам очень точно описывает приметы того времени. Огромное государство предпочитало молчать: «Наши речи за десять шагов не слышны…». За любое неугодное власти слово можно было попасть в лагеря или под расстрел. Атмосфера тотального страха царила в СССР. В эпиграмме дан портрет Сталина, чье имя скрыто под словосочетанием «кремлевский горец». Толстые пальцы вождя сравниваются с червями, его усы поэт называет тараканьими.
Намекает Мандельштам и на прошлое отца народов. Под словом «малина» подразумевается преступный жаргонизм. Здесь имеются в виду шесть отсидок Сталина, причем только одна из них была связана с его политической деятельностью, остальные – с разбоем. Неслучайно в конце стихотворения упоминается и «широкая грудь осетина». Существует версия, что предки будущего вождя имели осетинское происхождение.
Уделено внимание и окружению всесильного правителя. Приближенных Иосифа Виссарионовича Мандельштам именует полулюдьми, которые в его присутствии не способны говорить. Им остается лишь мяучить, хныкать и свистеть.
По мнению писателя Фазиля Искандера, Мандельштам избежал расстрела не столько благодаря помощи Бухарина, сколько из-за того, что Сталину пришлась по нраву его эпиграмма. Правитель увидел в стихотворении признание своего безграничного могущества. Кроме того, он вполне мог рассматривать произведение как акт капитуляции врагов. При таком восприятии толстые пальцы-черви и тараканьи усы особой роли не играли. Зачем обращать внимание на оскорбления, высказанные от лица недоброжелателей? Кремлевскому горцу, рожденному в бедной семье и добравшемуся до вершин власти, льстило то, каким страхом пропитаны строки «Мы живем, под собою не чуя страны…». Нравилось Сталину и довольно точное описание его всесилия. Весьма вероятно, что Иосифу Виссарионовичу пришлось по вкусу и карикатурное изображение ближайшего окружения. Если учитывать размышления Искандера, то не кажется такой загадочной резолюция вождя на деле Мандельштама: «Изолировать, но сохранить». По сути, Сталин принял вызов от поэта и начал с ним игру в кошки-мышки. Подобное общение с людьми творческими было свойственно Иосифу Виссарионовичу – вспомнить хотя бы историю его отношений с Булгаковым. Для Осипа Эмильевича игра эта завершилась трагически – в 1938 он вновь попал под арест, после чего умер на этапе под Владивостоком.
В Мы живём, под собою не чуя страны..
В 1930-х годах в Советской России был очень сильно развит культ личности Иосифа Сталина , в то время большинство советских писателей восхваляли до небес правителя СССР.
В такой период времени рукой Осипа Мандельштама создаётся очень смелое стихотворение, которое он написал, после того, как Осип Эмильевич стал очевидцем страшного крымского голода.
Мы живём, под собою не чуя страны..
Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, дарит за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него - то малина,
И широкая грудь осетина.
Осип Мандельштам. Ноябрь, 1933.
Значение слов в стихотворении:
Горец - Сталин.
Малина - слово на преступном жаргоне в память того, что Сталин в молодости был частью преступного мира, когда носил псевдоним «Коба».
Осетин - Сталин. Сталин был родом из города Гори вблизи Южной Осетии.
Стихотворение было записано и второй раз, но только рукой оперуполномоченного 4 Отделения Секретно-Политического Отдела ОГПУ Н.Х. Шиварова, который в тюрьме допрашивал поэта.
Мандельштам и Пастернак:
"Как-то, гуляя по улицам, забрели они на какую-то безлюдную окраину города в районе Тверских-Ямских, звуковым фоном запомнился Пастернаку скрип ломовых извозчичьих телег. Здесь Мандельштам прочёл ему про кремлёвского горца. Выслушав, Пастернак сказал: «То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, который я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу вас не читать их никому другому»."
Авторства своего Осип Мандельштам не скрывал и после ареста готовился к расстрелу. Автора отправили в ссылку в Чердынь, а потом разрешили поселиться в Воронеже. В ночь с 1 на 2 мая 1938 года он был арестован вновь и отправлен в лагерь Дальлаг , скончался по пути в декабре в пересыльном лагере Владперпункт , а тело Мандельштама советская власть оставила лежать непогребённым до весны.
Поэзия Мандельштама в материалах дела называется "контрреволюционным пасквилем против вождя коммунистической партии и советской страны", являлось основным пунктом обвинения, Мандельштам был осуждён по статье 58.10
Экземпляр стихотворения, записанный в тюрьме рукой Осипа Мандельштама, хранился в архивах КГБ СССР до весны 1989 года. В связи с перестройкой автограф был передан в Комиссию Союза писателей СССР по литературному наследию Осипа Мандельштама. В апреле 1989 председатель комиссии Роберт Рождественский отдал документ в РГАЛИ, протокол допроса Мандельштама оперуполномоченным Шиваровым сейчас хранится в Центральном архиве ФСБ РФ, в составе Следственного дела Р-33487.
Стихотворение-эпиграмма «Мы живём, под собою не чуя страны» сыграло роковую роль в судьбе Осипа Мандельштама, недаром, друг поэта Пастернак назвал его самоубийством. Конечно, в 1933 году о публикации эпиграммы не было и речи, но достаточно было причитать стихи десятку-другому друзей и не отказаться от авторства.
Несколько интересных фактов о судьбе стихотворения. Пастернак не просто назвал стихи самоубийством, но и раскритиковал их:
То, что Вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но факт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия.
Вряд ли это был страх стать сопричастным к работе Мандельштама, скорее, это было предупреждение товарищу и своё мнение об эпиграмме. Литературной глубины в строках, и правда, нет, но есть смелось, на которую никто другой не отважился. Отмечу, что это была не смелость ради смелости, а видение ситуации в стране глазами поэта и сила сказать это на бумаге.
Какой бы не была смелость поэта, родные заставили его сразу уничтожить рукопись стихотворения, поэтому сразу оно хранилось только в нескольких головах. Кто из этого круга близких голов написал донос, так и не стало неизвестно.
Тени начали сгущаться быстро. Сначала были мистические предзнаменования. В январе 1934 года на похоронах поэта Андрея Белого на Мандельштама случайно падает крышка гроба. Осип только улыбнулся:
Я к смерти готов.
Далее пришла очередь реальных событий. Мандельштама арестовывают в мае 1934 года, и он на допросе во всём признаётся и указывает круг людей, которым он читал «Горца». По неизвестной причине в списке нет Пастернака, хотя он услышал эпиграмму одним из первых. Несколько позже поэт рассказал жене, что страшно испугался. В камере он даже пытался вскрыть вены, но не вышло.
Дело шло к неминуемому расстрелу, но вмешался Бухарин, который Мандельштаму симпатизировал. Кстати, кроме Бухарина никто не стал на защиту поэта. Демьян Бедный и Пастернак остались в стороне. Не дивно, ведь расстрел грозил не только автору строк, но и всем, кто их слышал, но не донёс (один исключается, так как кто-то донёс).
Неизвестно, что повлияло на решение Сталина, но Мандельштама не расстреляли, более того, его отправили сразу не в лагерь, а в ссылку. Терпение у Сталина было долгим. Только через три года, по истечению ссылки, Мандельштам возвращается и его арестовывают повторно. Дело коротко, поэта отправляют по этапу на Дальний Восток, где он и умирает от тифа. Такова официальная версия смерти автора «Кремлёвского горца». Творца похоронила смелость его творения.
Судьбой Мандельштам подтвердил свои же строки:
Что ни казнь у него - то малина.
Действительно, Сталин долго играл с поэтом, сначала отправив его в ссылку, а после гроссмейстерской паузы в лагерь.
Такова история данного стихотворения, делать глубокий анализ строк которого не вижу смысла. В эпиграмме нет подводных течений и скрытого текста. В стихах Мандельштам описывает, каким он видит нашу страну и её лидера.
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Стихотворение Мандельштама «Мы живём, под собою не чуя страны» написано в 1933 г. Это не просто поэзия, но акт гражданского мужества. Пастернак , которому Мандельштам прочитал стихотворение, назвал его актом самоубийства, а не фактом поэзии. Мандельштам действительно переживал в это время депрессию и при первом аресте в 1934 г. попытался покончить с собой. После написания стихотворения он хранил в каблуке лезвие безопасной бритвы.
Пастернак советовал никому не читать стихотворение и предупредил, что он не слышал текста. Мандельштам, как будто приближая смерть, читал его многим, среди них были и друзья, и случайные люди. Возможно, кто-то из них донёс на поэта. А Мандельштам, в свою очередь, многих назвал на допросах как слышавших стихи. В 1934 г. Мандельштам говорил Ахматовой, что к смерти готов.
За это стихотворение Мандельштам был сослан на Чердынь, по ходатайству Пастернака ссылка заменена Воронежем. Наказание не слишком строгое. Сталин выносит вердикт: «Изолировать, но сохранить». Такой «акт милосердия» (Сталин любил совершать неожиданные поступки) вызвал у Мандельштама подобие чувства благодарности: «Я должен жить, дыша и большевея» (1935).
Отношение современников к стихотворению было разным. В основном признавая его гражданскую ценность, многие считали его слабым в поэтическом отношении. Чтобы оценить стихотворение, надо рассмотреть приёмы создания художественного образа.
Литературное направление и жанр
«Мы живём, под собою не чуя страны» - не характерное для Мандельштама стихотворение, поэтому говорить о принадлежности его к определённому направлению неправильно. Можно лишь сказать, что произведение остаётся модернистским. Стихотворение меньше всего можно назвать реалистическим. Это карикатурное, гиперболизированное изображение Сталина, вполне в духе реалиста Гоголя, потому что писатели используют сатиру как приём изображения комического.
Жанр стихотворения определяют как лобовая эпиграмма, поэтическая инвектива. Следователь на допросе назвал стихотворение контрреволюционным пасквилем.
Тема, основная мысль и композиция
Стихотворение состоит из 8 двустиший и разделено на две равные части. Первые 4 строки описывают состояние народа. Следующие 4 строки – внешность «кремлёвского горца». Первое восьмистишье статично.
Второе восьмистишье динамично. Это рассказ о деяниях вождя и его окружения. В третьем четверостишье Сталин противопоставлен своему окружению. Не то чтобы он был симпатичным, но сравнение в его пользу. Последнее четверостишье возвращает читателя к первому. Становится понятным, почему страна живёт в страхе. Описаны казни и наказания. Неожиданным и как будто искусственным является конец, снижающий пафос последнего четверостишья.
Тема стихотворения – описание Сталина как единоличного хозяина целой страны.
Основная мысль: Сталин силён, внушает страх и трепет, но ненависть к нему сильнее страха. В стихотворении он лишён всего человеческого, похож на лубочное изображение чёрта, является воплощением абсолютного зла. В подтексте заложена надежда на победу добра над злом.
По одной из версий Мандельштама не расстреляли, потому что Сталину понравился собственный портрет: вождь, наделённый абсолютным могуществом. Большинство исследователей считает, что Сталин стихотворения не читал. Есть мнение, что Сталин хотел добиться от Мандельштама хвалебных стихов.
Тропы и образы
В отличие от большинства современников, Ахматова высоко оценила художественную ценность стихотворения. Она отметила приёмы изображения Сталина, назвав среди качеств стихотворения монументальную лубочность и вырубленность. Перед глазами возникает карикатура. Сатира как будто нарисована художником-примитивистом. Возникает ассоциация с картиной Страшного суда, написанной народными мастерами.
Первая строфа ещё вполне мандельштамовская. Первоначальная метафора «под собою не чуя страны» говорит о разъединённости страны и человека, который не может понять происходящего и боится. Звуки в первой строфе очень тихие или вообще отсутствуют: речи не слышны за 10 шагов, люди говорят полуразговорцем (поэт использует литоты). Люди, которых Мандельштам называет в первой строфе «мы», относя к ним и себя, глухи и почти немы. В четвёртой строке появляется образ того, кто запугал людей.
Мандельштам не называет Сталина по имени. Он пользуется перифразами «кремлёвский горец», «осетин». Они характеризуют Сталина только с точки зрения его происхождения и не несут отрицательной окраски.
Во торой строфе дан портрет Сталина. Мандельштам сравнивает его толстые жирные пальцы с червями, а верные слова с пудовыми гирями. Возможно, жирные пальцы представлялись Мандельштаму перелистывающими его стихотворения... С помощью метафор и метафорических эпитетов Мандельштам рисует лицо вождя, на котором нет глаз, а только смеющиеся тараканьи усища (есть редакции, где смеются глазища). В этом образе соединены омерзение и страх.
Образ сияющих голенищ не только реалистичный (Сталин носил сапоги), но и отсылает к описанию Иоанном Богословом Иисуса, у которого ноги сияли, как будто раскалённая в печи медь.
Ни главный герой стихотворения, ни его окружение, сброд тонкошеих вождей (метафорический эпитет и метафора), - уже не люди, описанные в первой строфе. Это нечто, противопоставленное «мы». Но и диктатор противопоставлен окружению, которое называется «полулюдьми». Многие современники Сталина отмечали его склонность играть на слабостях людей. Тонкошеие вожди – это использование образа тонкой шеи, которая поворачивается вслед за головой (Сталиным).
Глаголы «бабачит и тычет», обозначающие силовые действия, противопоставленные действиям «полулюдей» «мяучит и хнычет», вызывают дискуссии исследователей. Тычет – от тыкать , а вот бабачит – авторский неологизм, который может обозначать «бубнит, командует, стучит по голове». Некоторые связывают глагол с бабаком (степным сурком), толстым и неповоротливым.
Указы Сталина сравниваются с подковами, которые ранят окружающих, попадая в пах, в бровь, в глаз. Здесь Мандельштам играет с устойчивым выражением «не в бровь, а в глаз». В случае со Сталиным, и в бровь, и в глаз. Казнь тирана Мандельштам определяет словом воровского жаргона «малина», пренебрегая его значением. Так поэт подчёркивает связь Сталина с преступным миром.
В последней строке Мандельштам использует излюбленный гоголевский приём, делая однородными членами казнь диктатора и его широкую грудь.
Мандельштам настолько прочно ассоциировался в советском сознании с противостоянием Сталину, что художник Владимир Гальба в середине 70-х, рисуя Тараканище и Воробья, подразумевал Сталина и Мандельштама, хотя непосвящённые об этом бы не догадались.
Размер и рифмовка
Стихотворение написано разностопным анапестом (через каждые 2 строки четырёхстопный сменяется трёхстопным). Рифмовка в стихотворении парная, мужские рифмы чередуются с женскими. Рифмы нарочито простые, банальные, примитивные. Богатыми можно считать только первую и последнюю рифмы.