Критерий нравственности в оценке событий, явлений, действий, поступков героев - определяющий. Толстой не только с потрясающей достоверностью рисует исторические события, но и выражает отношение к ним, делает теоретические выводы. В центре романа - изображение войны и мира как "противоестественного" и естественного состояния жизни людей. Еще в начале своей творческой деятельности Толстой признавался, что его всегда интересовала война, но не как "комбинация действий великих полководцев", а как "самый факт убийства" одних ни в чем не повинных людей другими, Писатель отрицал войну как явление, противное человеческому разуму, горячо спорил с теми, кто находил "красоту ужаса" в войне. Эти взгляды полностью отражены в его произведениях. Так, при описании войны 1805 года Толстой выступает как писатель-пацифист. Одного из героев романа, Николая Ростова, присутствующего на торжествах в Тильзите, где происходила встреча Александра I и Наполеона, "мучают страшные сомнения; для чего же -оторванные руки, ноги, убитые люди?" При описании войны 1812 года Толстой переходит на позиции патриотизма. Война 1812 года предстает в изображении Толстого как война народная. Толстой убежден, что эту войну выиграл народ. Автор создает множество образов мужиков, солдат, суждения которых в совокупности составляют народное мироощущение. Купец Ферапонтов убежден, что французов не пустят в Москву, "не должны", но, узнав о сдаче Москвы, он понимает, что "решилась Расея!" А если уж Россия гибнет, то нечего спасать свое добро. Он кричит солдатам, чтобы забирали его товары, лишь бы ничего не досталось "дьяволам". Мужики Карп и Влас отказались продавать сено французам, взяли в руки оружие и ушли в партизаны. Олицетворением лучших качеств русского народа, поднявшегося на борьбу, предстает и Тихон Щербатый. Толстой показывает мужество народа, его истинный героизм и патриотизм, добродушие. В самых тяжелых условиях он не теряет чувство юмора. Так, на батарее Раевского, месте, где, по словам Толстого, сложилась самая тяжелая обстановка, во время боя "краснорожий" солдат сопровождает шуткой полет каждого снаряда: "Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила" - или: "эх, нескладная". Народу в полной мере присущи сердечность и доброта. Солдата, который вздумал пошутить над пленными французами, обрывают сердито: "Что врешь нескладно!" Так из отдельных образов складывается у Толстого единый образ народа-богатыря, нарисованного автор описывает народный подвиг в войне 1812 года, но и дает анализ истоков этого подвига
Роман-эпопея Л. Толстого “Война и мир” создавался в 1860-е годы, когда в современном обществе шли споры не только о дальнейших путях развития России, но и о роли женщины в семейной и социальной жизни. Важную роль в романе играют женские образы, которые, как и образы других героев, делятся на статичные и развивающиеся. В романе Толстого “Война и мир” одной из главных героинь является Наташа Ростова. В ней автор воплотил, по его мнению, идеал женщины-матери. Автор рисует Наташу в развитии, он прослеживает ее жизнь на протяжении длительного времени. С годами меняются ощущения и мировосприятие героини. Впервые в романе она появляется тринадцатилетней девочкой, “черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая”. Подчеркивая внешнюю непривлекательность своей героини, Толстой утверждает, что гораздо важнее красота души, внутренний потенциал; одаренность, способность к пониманию, чуткость, тонкая интуиция. Простота, естественность и одухотворенность Наташи побеждают ум и хорошие манеры. Толстой противопоставляет живую, энергичную, всегда неожиданную Наташу холодной Элен, светской женщине, живущей по заведенным правилам, никогда не совершающей необдуманных поступков. Элен, в отличие от Наташи, никогда бы не позволила бы себе при Марье Дмитриевне, которую все боятся, спросить через весь стол, какое пирожное будет сегодня на ужин. Элен - порождение общества, в котором Наташа появляется лишь однажды. Она не испорчена его условностями и предрассудками и живет лишь по тем законам, которые диктует ей сердце, сохраняя жизнерадостность, естественность и непосредственность. С возрастом в Наташе возникает желание быть в центре внимания, вызывать всеобщее восхищение. Наташа любит себя и считает, что все также должны ее любить; хотя героине и присущ эгоизм, это эгоизм еще искренне-детский, свойственный личности несформировавшейся. Она любит думать о себе от третьего лица и сама о себе замечает: “Что за прелесть эта Наташа!” И все действительно восхищаются ею, любят ее. Наташа одним впечатлением определяет общественное поведение, заставляет по-новому видеть вещи. Наташа принадлежит к тем персонажам, которые живут “умом сердца”. Об уме же героини судить сложно. Пьер говорит, что Наташа “не удостаивает быть умной”. Ее предназначение состоит в другом: она оказывает влияние на нравственную жизнь других героев, обновляя и возрождая их к жизни. Разрешая каждым своим поступком сложные вопросы, Наташа как бы сама олицетворяет ответ на вопрос, который так долго и мучительно ищут Андрей Болконский и Пьер Безухов. У самой же героини нет склонности оценивать и анализировать поступки и явления. В этом смысле она обладает собственным, прямым знанием ценностей жизни. Многие эпизоды романа рассказывают о том, как Наташа вдохновляет людей, делает их лучше, добрее, возвращает им любовь к жизни. Например, когда Николай Ростов проигрывает Долохову в карты и возвращается домой раздраженный, не ощущающий радости жизни, он слышит пение Наташи и с этим умиротворяющим голосом забывает свою неудачу. В этот же момент Николай чувствует, что сама жизнь прекрасна и что все остальное - мелочи, не стоящие внимания. В данный момент герой думает: “Все это: и несчастья, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь - все вздор, а вот она - настоящее”. Героине Толстого свойственно сострадание. Наташа очень хорошо понимает и жалеет Денисова, сделавшего ей предложение. Когда плакала Соня, Наташа, не зная причины ее слез, “распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурной, заревела как ребенок... и только оттого, что Соня плакала”. Толстой наделяет свою героиню редкими душевными качествами: чуткостью и интуицией. В Наташе изначально заложен русский национальный характер. В сцене после охоты она с удовольствием слушает игру и пение дядюшки, который “пел так, как поет народ”, а затем танцует “Барыню”. Все окружающие поражаются ее умению понять все то, что было во всяком русском человеке. “Где, как, когда всосала в себя из этого русского воздуха, которым она дышала, - эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые давно бы должны были вытеснить!” Писатель отмечает поэтичность своей героини. Находясь в Отрадном, Наташа созерцает звездное небо, искренне восхищаясь ночным пейзажем: “Ведь этакой прелестной ночи никогда не бывало”, - говорит она. В этом проявляется близость героини к природе. Свойственно героине и самопожертвование. Не задумываясь, она отдает все подводы под раненых, оставляя вещи, и не представляет, что можно поступить иначе в данной ситуации. Сущность натуры Наташи - любовь. Это чувство неотделимо от героини. Искреннее чувство впервые посещает ее при встрече с князем Андреем. Андрей Болконский становится непринужденным и естественным рядом с Наташей, а он мог оставаться собой лишь с очень немногими людьми: “Князь Андрей любил встречать в свете то, что не имело на себе общего светского отпечатка. И такова была Наташа”. Однако Наташа Ростова и Андрей Болконский- разные люди. Он живет разумом, она - сердцем, инстинктом, и поэтому чужда интеллектуальному миру князя Андрея. В том, что Наташу влечет к Анатолю Кура-гину, который противопоставлен князю Андрею полнотой жизни, проявляется естественность Наташи, ее близость к природным началам. Ведь именно жажда жизни в Анатоле так привлекла ее. Она выполняет естественное предназначение женщины (стремление к любви) остальное, по мнению писателя, является наносным и неважным. Все ее метания, в конечном счете, имеют целью создание семьи и рождение детей. После душевного кризиса Наташу вновь посещает радостное и новое чувство. Оно и возвращает ее к жизни. Важную роль сыграл здесь и Пьер, “детская душа” которого была столь близка Наташе. Он был единственным, кто вносил радость в дом Ростовых, когда она мучилась угрызениями совести, страдала и ненавидела себя за случившееся. Пьер боготворил Наташу, а она была благодарна ему только за то, что он есть и что он для нее единственное утешение. Пьер, как и Наташа, живет чувствами и эмоциями, поэтому эти герои так близки друг другу по своему внутреннему содержанию. В эпилоге Наташа показана уже не той веселой, наивной девочкой. Она любящая и любимая жена, мать четверых детей. Бывшая модница, героиня не интересуется более своей внешностью, поскольку теперь это для нее не имеет значения. Она максимально приблизилась к ответу на вопрос о смысле человеческого бытия. Фальшивое светское общество чуждо Наташе; после замужества она практически перестает бывать в свете. Только через любовь к Пьеру и семью Наташа обретает душевное спокойствие. Создав образ Наташи Ростовой, Толстой дал понять, что она последует за Пьером Безуховым в Сибирь и повторит судьбу жен декабристов. Итак, в образе Наташи Ростовой воплотилась идея о том, что красоты и счастья нет там, где нет добра, простоты и правды. Именно от нее исходит энергия обновления, освобождения от всего фальшивого, ложного, привычного. Эта героиня явилась толстовским идеалом жизни без мук и исканий холодного разума. Величайшее произведение русского писателя - роман Л. Н. Толстого “Война и мир” - освещает важные стороны народной жизни, взгляды, идеалы, быт и нравы различных слоев общества в мирное время и в тяжкие дни войны. Автор клеймит высший свет и с теплом и гордостью относится к русскому народу на протяжении всего повествования. Но и высший свет, который объединяет все дворянство, имеет своих героев. Тем, кто глубоко равнодушен к судьбе родины, Толстой противопоставляет семьи Болконских и Ростовых. Необычная, яркая и короткая жизнь князя Андрея Болконского наполнена постоянными нравственными исканиями, стремлением к познанию смысла жизни, к добру и правде. При первом же знакомстве с князем Андреем мы видим в нем беспокойного человека, неудовлетворенного своей настоящей жизнью. Желая быть полезным Отечеству, мечтая о военной карьере, князь Болконский в 1805 году уезжает на службу в армию. В это время он увлечен судьбой Бонапарта. Службу в армии Болконский начинает с низших чинов в числе адъютантов в штабе Кутузова и, в отличие от штабных офицеров, таких, как Друбецкой, не ищет легкой карьеры и наград. Князь Андрей по своей натуре - патриот, он чувствует ответственность за судьбу Отечества, за судьбу русской армии и считает необходимым быть там, где особенно трудно, где решаются судьбы того, что ему дорого. Среди основных вопросов, которые волнуют Толстого, - истинный патриотизм и героизм русского народа. Толстой в романе много говорит о верных сынах Отечества, готовых отдать жизнь за спасение родины. Один из них - князь Андрей Болконский: “Увидав Мака и услыхав подробности его гибели, он понял, что половина кампании проиграна, понял всю трудность положения русских войск и живо вообразил себе, что ожидает армию и ту роль, которую он должен будет играть в ней”. Князь Андрей настаивает на том, чтобы его направили в отряд Багратиона, которому было поручено задержать неприятеля, не позволить ему отрезать “путь сообщения с войсками, шедшими из России”. Слова Кутузова: “Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я буду Бога благодарить” - не остановили Болконского. “От этого я и прошу отправить меня в этот отряд”, - отвечал он. Рождение ребенка и одновременно смерть жены, перед которой он чувствовал свою вину, на мой взгляд, усугубили, если так можно выразиться, духовный кризис Болконского. Ему кажется, что его жизнь кончена. Он разочаровался во всем: “Я живу и в этом не виноват, стало быть, надо как-нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти”, - говорит князь Андрей Пьеру. И, по-моему, именно под влиянием Пьера началось духовное возрождение князя Андрея: “... в первый раз после Аустерлица он увидал то высокое, вечное небо... и что-то давно заснувшее, что-то лучшее, что было в нем, вдруг радостно и молодо проснулось в его душе”. А встреча с Наташей Ростовой в Отрадном окончательно пробуждает его к жизни. Любовь к жизнерадостной, поэтичной Наташе рождает в душе Андрея мечты о семейном счастье. Наташа для него стала второй, новой жизнью. В ней было то, чего не было в князе, и она гармонично его дополняла. После признания Наташе пыл Андрея затихает. Теперь он чувствует ответственность за Наташу, он хочет этого, и в то же время боится. Выслушав отца, Андрей откладывает свадьбу на год. Наташа и Андрей - очень разные люди. Она молода, неопытна, доверчива и непосредственна. У него за спиной уже целая жизнь, смерть жены, сын, испытания тяжелым военным временем, встреча со смертью. Поэтому Андрей не может до конца понять сути молоденькой девушки, совершенно не имеющей жизненного опыта. Наташа живет чувствами, Андрей - разумом. И вновь Андрея постигает глубокое разочарование. В его отсутствие Наташа не может жить спокойно, ей нужны движение, чувства, смена обстановки, новые события, новые знакомства, и она попадает в мир, где обитают Элен, Анатоль, князь Василий - циничные, холодные представители высшего света. Наташа не может устоять против обольстителя - Анатоля. Все мечты о семье разрушились в душе Андрея: “Тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший над ним прежде, вдруг превратился в низкий, определенно давивший на него свод, в котором все было ясно, но ничего не было вечного и таинственного”. И князь Андрей снова возвращается в свою стихию - в армию. Там он должен думать в первую очередь не о себе, а об интересах своего Отечества, о жизни своих солдат. Болконский “... весь был предан делам своего полка. Он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли “наш князь”. Им гордились и любили”. Накануне Бородинского сражения князь Андрей был полон твердой уверенности в том, что русская армия выиграет предстоящую битву. Он верил в народ, своих солдат, в правоту борьбы за Отечество. Андрей ходил по траве, любовался красотой родной земли, рассматривал цветы, землю, листья, травы. И в этот мирный и спокойный момент он получает смертельное ранение. Претерпевая тяжелейшие страдания, сознавая, что умирает, он перед таинством смерти испытывает чувство всеобщей любви и всепрощения. В этот трагический момент происходит еще одна встреча князя Андрея с Наташей. Война и страдания сделали Наташу взрослой, теперь она понимает, как жестоко поступила с Болконским, предала такого замечательного человека из-за своей детской увлеченности. Наташа на коленях просит у князя прощения. И он прощает ее, он опять ее любит. Любит уже неземной любовью, и эта любовь скрашивает его последние дни в этом мире. Умирая, Болконский соединяется с вечностью. К этому он стремился всегда, но не мог соединить небесное и земное. Князь Андрей сумел это сделать, обретя веру. Пьер Безухов - один из главных героев романа-эпопеи Льва Толстого “Война и мир”. В этом произведении более пятисот персонажей, но яркий образ Пьера Безухова нельзя не выделить среди остальных героев. Изначально свой великий труд граф Толстой хотел посвятить судьбе дворян, участвовавших в восстании 1825 года, но впоследствии писатель решил вернуться к более раннему этапу развития России, к войнам начала века, к тому периоду, на который приходилась юность героев, периоду формирования их жизненных взглядов и идеалов. Пьер Безухов - один из любимых героев Толстого. В течение повествования образ этого героя претерпевает значительные изменения, что является следствием его духовных исканий, поиска смысла жизни, каких-то своих высших, непреходящих идеалов. Встретив Безухова впервые в салоне Анны Павловны Шерер и расставаясь с ним в эпилоге романа, мы видим двух совершенно разных людей. “Массивный, толстый молодой человек с стриженою головой, в очках, светлых панталонах по тогдашней моде, с высоким жабо и в коричневом фраке” - таким предстает Пьер на вечере в начале романа. Внешность Безухова вряд ли дает возможность предположить в нем незаурядную личность, скорее, она вызывает усмешку у окружающих. В этом великосветском салоне Пьер чужой. Его “умному и вместе с тем робкому, наблюдательному и естественному взгляду” не место среди “механических” гостей “мастерской” Анны Павловны. Не находит себе места Пьер и после получения огромного наследства. Напротив, это событие еще больше связывает его со светским образом жизни, заставляет жениться на блестящей красавице с холодным сердцем Элен Курагиной. Пожалуй, самой яркой чертой характера Пьера является его безграничная доброта. В начале романа он необычайно простодушен и доверчив, как ребенок, он еще не искушен жизнью. Он живет по велению сердца, а не разума, отсюда его импульсивность и горячность, свойственная молодости, огромная щедрость души и пылкая любовь. Измена Элен и дуэль с Долоховым становятся первыми жизненными испытаниями Пьера. Они ввергают его в духовный кризис, из которого он не видит выхода. Испытав разочарование в окружающей его реальной жизни, он вступает в масонскую ложу, где его привлекает идея всеобщего братства людей, совершенствования души, внутреннего мира человека. Масон Баздеев, открывший для него этот путь, представляется ему интереснейшим человеком и наставником. Посещая собрания масонского братства, жертвуя деньги, ведя дневник, в котором он анализирует происходящее, Пьер постепенно приходит к выводу о бесполезности такого пути. Разочарование в идеалах не останавливает Пьера. Он стремится найти смысл жизни, обрести свой собственный взгляд на мир, стать ему полезным. Большое значение имела для Пьера встреча с простым солдатом Платоном Каратаевым во французском плену. Он оказал решительное влияние на изменение взглядов героя. Речь Каратаева наполнена присказками и поговорками, в которых отражается народная мудрость. “Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить”, - говорит Платон Безухову. Эти простые добрые слова, несомненно, значат для Пьера гораздо больше, чем пустые и холодные трактаты масонов. За время плена Пьер Безухов приобретает новые для него душевные качества. Он становится терпеливым к тяготам и невзгодам жизни, без ненависти относится к французам, переоценивает все происшедшее с ним ранее, по-новому начинает смотреть на жизнь. Теперь для него глупой и бессмысленной представляется ссора с Элен, теперь он готов простить Долохова, Курагина. “Он выучился видеть великое, вечное и бесконечное... и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь”. Выйдя из плена, Пьер обретает полную духовную свободу: теперь у него совсем другое восприятие мира. В отношениях с людьми он также полностью изменился. Теперь он стремится понять их, найти хорошие качества в каждом человеке. Теперь ему легко отказать, например, французскому полковнику, безосновательно требовавшему от него денег, и вообще, в денежных делах у Безухова, по выражению Толстого, появился центр тяжести. Возможность полного человеческого счастья Пьер обретает, женившись на Наташе Ростовой. В эпилоге романа он уже опытный семьянин, счастливый отец четверых детей. В прошлом остались разгульные кутежи в обществе Анатоля Курагина, собрания масонов и фантазии насчет своего высокого и таинственного предназначения. Пьер Безухов нашел свое счастье, обрел радость и покой в душе, но не остановился на этом. Для него теперь существуют гораздо более важные, чем личное счастье и благополучие, вопросы. О них он говорит с братом своей жены Николаем Ростовым. Но автор не показывает политической деятельности героя, оставляет его в тихом, радостном и спокойном семейном кругу, видя свой идеал счастья человека именно в этом.
Я возвращался с охоты в тряской тележке и, подавленный душным зноем летнего облачного дня (известно, что в такие дни жара бывает иногда еще несноснее, чем в ясные, особенно когда нет ветра), дремал и покачивался, с угрюмым терпением предавая всего себя на съедение мелкой белой пыли, беспрестанно поднимавшейся с выбитой дороги из-под рассохшихся и дребезжавших колес, — как вдруг внимание мое было возбуждено необыкновенным беспокойством и тревожными телодвижениями моего кучера, до этого мгновения еще крепче дремавшего, чем я. Он задергал вожжами, завозился на облучке и начал покрикивать на лошадей, то и дело поглядывая куда-то в сторону. Я осмотрелся. Мы ехали по широкой распаханной равнине; чрезвычайно пологими, волнообразными раскатами сбегали в нее невысокие, тоже распаханные холмы; взор обнимал всего каких-нибудь пять верст пустынного пространства; вдали небольшие березовые рощи своими округленно-зубчатыми верхушками одни нарушали почти прямую черту небосклона. Узкие тропинки тянулись по полям, пропадали в лощинках, вились по пригоркам, и на одной из них, которой в пятистах шагах впереди от нас приходилось пересекать нашу дорогу, различил я какой-то поезд. На него-то поглядывал мой кучер. Это были похороны. Впереди, в телеге, запряженной одной лошадкой, шагом ехал священник; дьячок сидел возле него и правил; за телегой четыре мужика, с обнаженными головами, несли гроб, покрытый белым полотном; две бабы шли за гробом. Тонкий, жалобный голосок одной из них вдруг долетел до моего слуха; я прислушался: она голосила. Уныло раздавался среди пустых полей этот переливчатый, однообразный, безнадежно-скорбный напев. Кучер погнал лошадей: он желал предупредить этот поезд. Встретить на дороге покойника — дурная примета. Ему действительно удалось проскакать по дороге прежде, чем покойник успел добраться до нее; но мы еще не отъехали и ста шагов, как вдруг нашу телегу сильно толкнуло, она накренилась, чуть не завалилась. Кучер остановил разбежавшихся лошадей, нагнулся с облучка, посмотрел, махнул рукой и плюнул. — Что там такое? — спросил я. Кучер мой слез молча и не торопясь. — Да что такое? — Ось сломалась... перегорела, — мрачно отвечал он и с таким негодованием поправил вдруг шлею на пристяжной, что та совсем покачнулась было набок, однако устояла, фыркнула, встряхнулась и преспокойно начала чесать себе зубом ниже колена передней ноги. Я слез и постоял некоторое время на дороге, смутно предаваясь чувству неприятного недоумения. Правое колесо почти совершенно подвернулось под телегу и, казалось, с немым отчаянием поднимало кверху свою ступицу. — Что теперь делать? — спросил я наконец. — Вон кто виноват! — сказал мой кучер, указывая кнутом на поезд, который успел уже свернуть на дорогу и приближался к нам, — уж я всегда это замечал, — продолжал он, — это примета верная — встретить покойника... Да. И он опять обеспокоил пристяжную, которая, видя его нерасположение и суровость, решилась остаться неподвижною и только изредка и скромно помахивала хвостом. Я походил немного взад и вперед и опять остановился перед колесом. Между тем покойник нагнал нас. Тихо свернув с дороги на траву, потянулось мимо нашей телеги печальное шествие. Мы с кучером сняли шапки, раскланялись с священником, переглянулись с носильщиками. Они выступали с трудом; высоко поднимались их широкие груди. Из двух баб, шедших за гробом, одна была очень стара и бледна; неподвижные ее черты, жестоко искаженные горестью, хранили выражение строгой, торжественной важности. Она шла молча, изредка поднося худую руку к топким, ввалившимся губам. У другой бабы, молодой женщины лет двадцати пяти, глаза были красны и влажны, и всё лицо опухло от плача; поравнявшись с нами, она перестала голосить и закрылась рукавом... Но вот покойник миновал нас, выбрался опять на дорогу, и опять раздалось ее жалобное, надрывающее душу пение. Безмолвно проводив глазами мерно колыхавшийся гроб, кучер мой обратился ко мне. — Это Мартына-плотника хоронят, — заговорил он, — что с Рябой. — А ты почему знаешь? — Я по бабам узнал. Старая-то — его мать, а молодая — жена. — Он болен был, что ли? — Да... горячка... Третьего дня за дохтуром посылал управляющий, да дома дохтура не застали... А плотник был хороший; зашибал маненько, а хороший был плотник. Вишь, баба-то его как убивается... Ну, да ведь известно: у баб слезы-то некупленные. Бабьи слезы та же вода... Да. И он нагнулся, пролез под поводом пристяжной и ухватился обеими руками за дугу. — Однако, — заметил я, — что ж нам делать? Кучер мой сперва уперся коленом в плечо коренной, тряхнул раза два дугой, поправил седёлку, потом опять пролез под поводом пристяжной и, толкнув ее мимоходом в морду, подошел к колесу — подошел и, не спуская с него взора, медленно достал из-под полы кафтана тавлинку, медленно вытащил за ремешок крышку, медленно всунул в тавлинку своих два толстых пальца (и два-то едва в ней уместились), помял-помял табак, перекосил заранее нос, понюхал с расстановкой, сопровождая каждый прием продолжительным кряхтением, и, болезненно щурясь и моргая прослезившимися глазами, погрузился в глубокое раздумье. — Ну, что? — проговорил я наконец. Кучер мой бережно вложил тавлинку в карман, надвинул шляпу себе на брови, без помощи рук, одним движением головы, и задумчиво полез на облучок. — Куда же ты? — спросил я его не без изумления. — Извольте садиться, — спокойно отвечал он и подобрал вожжи. — Да как же мы поедем? — Уж поедем-с. — Да ось... — Извольте садиться. — Да ось сломалась... — Сломалась-то она сломалась; ну, а до выселок доберемся... шагом, то есть. Тут вот за рощей направо есть выселки, Юдиными прозываются. — И ты думаешь, мы доедем? Кучер мой не удостоил меня ответом. — Я лучше пешком пойду, — сказал я. — Как угодно-с... И он махнул кнутом. Лошади тронулись. Мы действительно добрались до выселков, хотя правое переднее колесо едва держалось и необыкновенно странно вертелось. На одном пригорке оно чуть-чуть не слетело; но кучер мой закричал на него озлобленным голосом, и мы благополучно спустились. Юдины выселки состояли из шести низеньких и маленьких избушек, уже успевших скривиться набок, хотя их, вероятно, поставили недавно: дворы не у всех были обнесены плетнем. Въезжая в эти выселки, мы не встретили ни одной живой души; даже куриц не было видно на улице, даже собак; только одна, черпая, с куцым хвостом, торопливо выскочила при нас из совершенно высохшего корыта, куда ее, должно быть, загнала жажда, и тотчас, без лая, опрометью бросилась под ворота. Я зашел в первую избу, отворил дверь в сени, окликнул хозяев — никто не отвечал мне. Я кликнул еще раз: голодное мяуканье раздалось за другой дверью. Я толкнул ее ногой: худая кошка шмыгнула мимо меня, сверкнув во тьме зелеными глазами. Я всунул голову в комнату, посмотрел: темно, дымно и пусто. Я отправился на двор, и там никого не было... В загородке теленок промычал; хромой серый гусь отковылял немного в сторону. Я перешел во вторую избу — и во второй избе ни души. Я на двор... По самой середине ярко освещенного двора, на самом, как говорится, припеке, лежал, лицом к земле и накрывши голову армяком, как мне показалось, мальчик. В нескольких шагах от него, возле плохой тележонки, стояла, под соломенным навесом, худая лошаденка в оборванной сбруе. Солнечный свет, падая струями сквозь узкие отверстия обветшалого намета, пестрил небольшими светлыми пятнами ее косматую красно-гнедую шерсть. Тут же, в высокой скворечнице, болтали скворцы, с спокойным любопытством поглядывая вниз из своего воздушного домика. Я подошел к спящему, начал его будить... Он поднял голову, увидал меня и тотчас вскочил на ноги... «Что, что надо? что такое?» — забормотал он спросонья. Я не тотчас ему ответил: до того поразила меня его наружность. Вообразите себе карлика лет пятидесяти с маленьким, смуглым и сморщенным лицом, острым носиком, карими, едва заметными глазками и курчавыми, густыми черными волосами, которые, как шляпка на грибе, широко сидели на крошечной его головке. Всё тело его было чрезвычайно тщедушно и худо, и решительно нельзя передать словами, до чего был необыкновенен и странен его взгляд. — Что надо? — спросил он меня опять. Я объяснил ему, в чем было дело, он слушал меня, не спуская с меня своих медленно моргавших глаз. — Так нельзя ли нам новую ось достать? — сказал я наконец, — я бы с удовольствием заплатил. — А вы кто такие? Охотники, что ли? — спросил он, окинув меня взором с ног до головы. — Охотники. — Пташек небесных стреляете, небось?.. зверей лесных?.. И не грех вам божьих пташек убивать, кровь проливать неповинную? Странный старичок говорил очень протяжно. Звук его голоса также изумил меня. В нем не только не слышалось ничего дряхлого, — он был удивительно сладок, молод и почти женски нежен. — Оси у меня нет, — прибавил он после небольшого молчания, — эта вот не годится (он указал на свою тележку), у вас, чай, телега большая. — А в деревне найти можно? — Какая тут деревня!.. Здесь ни у кого нет... Да и дома нет никого: все на работе. Ступайте, — промолвил он вдруг и лег опять на землю. Я никак не ожидал этого заключения. — Послушай, старик, — заговорил я, коснувшись до его плеча, — сделай одолжение, помоги. — Ступайте с богом! Я устал: в город ездил, — сказал он мне и потащил себе армяк на голову. — Да сделай же одолжение, — продолжал я, — я... я заплачу. — Не надо мне твоей платы. — Да пожалуйста, старик... Он приподнялся до половины и сел, скрестив свои тонкие ножки. — Я бы тебя свел, пожалуй, на ссечки. Тут у нас купцы рощу купили, — бог им судья, сводят рощу-то, ж контору выстроили, бог им судья. Там бы ты у них ось и заказал или готовую купил. — И прекрасно! — радостно воскликнул я. — Прекрасно!.. пойдем. — Дубовую ось, хорошую, — продолжал он, не поднимаясь с места. — А далеко до тех ссечек? — Три версты. — Ну что ж! Мы можем на твоей тележке доехать. — Да нет... — Ну, пойдем, — сказал я, — пойдем, старик! Кучер нас на улице дожидается. Старик неохотно встал и вышел за мной на улицу. Кучер мой находился в раздраженном состоянии духа: он собрался было попоить лошадей, но воды в колодце оказалось чрезвычайно мало, и вкус ее был нехороший, а это, как говорят кучера, первое дело... Однако при виде старика он осклабился, закивал головой и воскликнул: — А, Касьянушка! здорово! — Здорово, Ерофей, справедливый человек! — отвечал Касьян унылым голосом. Я тотчас сообщил кучеру его предложение; Ерофей объявил свое согласие и въехал на двор. Пока он с обдуманной хлопотливостью отпрягал лошадей, старик стоял, прислонясь плечом к воротам, и невесело посматривал то на него, то на меня. Он как будто недоумевал: его, сколько я мог заметить, не слишком радовало наше внезапное посещение. — А разве и тебя переселили? — спросил его вдруг Ерофей, снимая дугу. — И меня. — Эк! — проговорил мой кучер сквозь зубы. — Знаешь, Мартын-то, плотник... ты ведь Рябовского Мартына знаешь? — Знаю. — Ну, он умер. Мы сейчас его гроб повстречали. Касьян вздрогнул. — Умер? — проговорил он и потупился. — Да, умер. Что ж ты его не вылечил, а? Ведь ты, говорят, лечишь, ты лекарка. Мой кучер видимо потешался, глумился над стариком. — А это твоя телега, что ли? — прибавил он, указывая на нее плечом. — Моя. — Ну, телега... телега! — повторил он и, взяв ее за оглобли, чуть не опрокинул кверху дном... — Телега!.. А на чем же вы на ссечки поедете?.. В эти оглобли нашу лошадь не впряжешь: наши лошади большие, а это что такое? — А не знаю, — отвечал Касьян, — на чем вы поедете; разве вот на этом животике, — прибавил он со вздохом. — На этом-то? — подхватил Ерофей и, подойдя к Касьяновой клячонке, презрительно ткнул ее третьим пальцем правой руки в шею. — Ишь, — прибавил он с укоризной, — заснула, ворона! Я попросил Ерофея заложить ее поскорей. Мне самому захотелось съездить с Касьяном на ссечки: там часто водятся тетерева. Когда уже тележка была совсем готова, и я кое-как вместе с своей собакой уже уместился на ее покоробленном лубочном дне, и Касьян, сжавшись в комочек и с прежним унылым выражением на лице, тоже сидел на передней грядке, — Ерофей подошел ко мне и с таинственным видом прошептал: — И хорошо сделали, батюшка, что с ним поехали. Ведь он такой, ведь он юродивец, и прозвище-то ему: Блоха. Я не знаю, как вы понять-то его могли... Я хотел было заметить Ерофею, что до сих пор Касьян мне казался весьма рассудительным человеком, но кучер мой тотчас продолжал тем же голосом: — Вы только смотрите, того, туда ли он вас привезет. Да ось-то сами извольте выбрать: поздоровее ось извольте взять... А что, Блоха, — прибавил он громко, — что, у вас хлебушком можно разжиться? — Поищи, может найдется, — отвечал Касьян, дернул вожжами, и мы покатили. Лошадка его, к истинному моему удивлению, бежала очень недурно. В течение всей дороги Касьян сохранял упорное молчание и на мои вопросы отвечал отрывисто и нехотя. Мы скоро доехали до ссечек, а там добрались и до конторы, высокой избы, одиноко стоявшей над небольшим оврагом, на скорую руку перехваченным плотиной и превращенным в пруд. Я нашел в этой конторе двух молодых купеческих приказчиков с белыми как снег зубами, сладкими глазами, сладкой и бойкой речью и сладко-плутоватой улыбочкой, сторговал у них ось и отправился на ссечки. Я думал, что Касьян останется при лошади, будет дожидаться меня, но он вдруг подошел ко мне. — А что, пташек стрелять идешь? — заговорил он, — а? — Да, если найду. — Я пойду с тобой... Можно? — Можно, можно. И мы пошли. Вырубленного места было всего с версту. Я, признаюсь, больше глядел на Касьяна, чем на свою собаку. Недаром его прозвали Блохой. Его черная, ничем не прикрытая головка (впрочем, его волосы могли заменить любую шапку) так и мелькала в кустах. Он ходил необыкновенно проворно и словно всё подпрыгивал на ходу, беспрестанно нагибался, срывал какие-то травки, совал их за пазуху, бормотал себе что-то под нос и всё поглядывал на меня и на мою собаку, да таким пытливым, странным взглядом. В низких кустах, «в мелочах», и на ссечках часто держатся маленькие серые птички, которые то и дело перемещаются с деревца на деревцо и посвистывают, внезапно ныряя на лету. Касьян их передразнивал, перекликался с ними; поршок полетел, чиликая, у него из-под ног — он зачиликал ему вслед; жаворонок стал спускаться над ним, трепеща крылами и звонко распевая, — Касьян подхватил его песенку. Со мной он всё не заговаривал... Погода была прекрасная, еще прекраснее, чем прежде; но жара всё не унималась. По ясному небу едва-едва неслись высокие и редкие облака, изжелта-белые, как весенний запоздалый снег, плоские и продолговатые, как опустившиеся паруса. Их узорчатые края, пушистые и легкие, как хлопчатая бумага, медленно, но видимо изменялись с каждым мгновением; они таяли, эти облака, и от них не падало тени. Мы долго бродили с Касьяном по ссечкам. Молодые отпрыски, еще не успевшие вытянуться выше аршина, окружали своими тонкими, гладкими стебельками почерневшие, низкие пни; круглые губчатые наросты с серыми каймами, те самые наросты, из которых вываривают трут, лепились к этим пням; земляника пускала по ним свои розовые усики; грибы тут же тесно сидели семьями. Ноги беспрестанно путались и цеплялись в длинной траве, пресыщенной горячим солнцем; всюду рябило в глазах от резкого металлического сверкания молодых, красноватых листьев на деревцах; всюду пестрели голубые гроздья журавлиного гороху, золотые чашечки куриной слепоты, наполовину лиловые, наполовину желтые цветы Ивана-да-Марьи; кое-где, возле заброшенных дорожек, на которых следы колес обозначались полосами красной мелкой травки, возвышались кучки дров, потемневших от ветра и дождя, сложенные саженями; слабая тень падала от них косыми четвероугольниками, — другой тени не было нигде. Легкий ветерок то просыпался, то утихал: подует вдруг прямо в лицо и как будто разыграется, — всё весело зашумит, закивает и задвижется кругом, грациозно закачаются гибкие концы папоротников, — обрадуешься ему... но вот уж он опять замер, и всё опять стихло. Одни кузнечики дружно трещат, словно озлобленные, — и утомителен этот непрестанный, кислый и сухой звук. Он идет к неотступному жару полудня; он словно рожден им, словно вызван им из раскаленной земли. Не наткнувшись ни на один выводок, дошли мы, наконец, до новых ссечек. Там недавно срубленные осины печально тянулись по земле, придавив собою и траву и мелкий кустарник; на иных листья, еще зеленые, но уже мертвые, вяло свешивались с неподвижных веток; на других они уже засохли и покоробились. От свежих золотисто-белых щепок, грудами лежавших около ярко-влажных пней, веяло особенным, чрезвычайно приятным, горьким запахом. Вдали, ближе к роще, глухо стучали топоры, и по временам, торжественно и тихо, словно кланяясь и расширяя руки, спускалось кудрявое дерево... Долго не находил я никакой дичи; наконец из широкого дубового куста, насквозь проросшего полынью, полетел коростель. Я ударил; он перевернулся на воздухе и упал. Услышав выстрел, Касьян быстро закрыл глаза рукой и не шевельнулся, пока я не зарядил ружья и не поднял коростеля. Когда же я отправился далее, он подошел к месту, где упала убитая птица, нагнулся к траве, на которую брызнуло несколько капель крови, покачал головой, пугливо взглянул на меня... Я слышал после, как он шептал: «Грех!.. Ах, вот это грех!» Жара заставила нас, наконец, войти в рощу. Я бросился под высокий куст орешника, над которым молодой, стройный клен красиво раскинул свои легкие ветки. Касьян присел на толстый конец срубленной березы. Я глядел на него. Листья слабо колебались в вышине, и их жидко-зеленоватые тени тихо скользили взад и вперед по его тщедушному телу, кое-как закутанному в темный армяк, по его маленькому лицу. Он не поднимал головы. Наскучив его безмолвием, я лег на спину и начал любоваться мирной игрой перепутанных листьев на далеком светлом небе. Удивительно приятное занятие лежать на спине в лесу и глядеть вверх! Вам кажется, что вы смотрите в бездонное море, что оно широко расстилается под вами, что деревья не поднимаются от земли, но, словно корни огромных растений, спускаются, отвесно падают в те стеклянно ясные волны; листья на деревьях то сквозят изумрудами, то сгущаются в золотистую, почти черную зелень. Где-нибудь далеко-далеко, оканчивая собою тонкую ветку, неподвижно стоит отдельный листок на голубом клочке прозрачного неба, и рядом с ним качается другой, напоминая своим движением игру рыбьего плёса, как будто движение то самовольное и не производится ветром. Волшебными подводными островами тихо наплывают и тихо проходят белые круглые облака, и вот вдруг всё это море, этот лучезарный воздух, эти ветки и листья, облитые солнцем, — всё заструится, задрожит беглым блеском, и поднимется свежее, трепещущее лепетанье, похожее на бесконечный мелкий плеск внезапно набежавшей зыби. Вы не двигаетесь — вы глядите: и нельзя выразить словами, как радостно, и тихо, и сладко становится на сердце. Вы глядите: та глубокая, чистая лазурь возбуждает на устах ваших улыбку, невинную, как она сама, как облака по небу, и как будто вместе с ними медлительной вереницей проходят по душе счастливые воспоминания, и всё вам кажется, что взор ваш уходит дальше и дальше и тянет вас самих за собой в ту спокойную, сияющую бездну, и невозможно оторваться от этой вышины, от этой глубины... — Барин, а барин! — промолвил вдруг Касьян своим звучным голосом. Я с удивлением приподнялся; до сих пор он едва отвечал на мои вопросы, а то вдруг сам заговорил. — Что тебе? — спросил я. — Ну, для чего ты пташку убил? — начал он, глядя мне прямо в лицо. — Как для чего?.. Коростель — это дичь: его есть можно. — Не для того ты убил его, барин: станешь ты его есть! Ты его для потехи своей убил. — Да ведь ты сам небось гусей или куриц, например, ешь? — Та птица богом определенная для человека, а коростель — птица вольная, лесная. И не он один: много ее, всякой лесной твари, и полевой и речной твари, и болотной и луговой, и верховой и низовой — и грех ее убивать, и пускай она живет на земле до своего предела... А человеку пища положена другая; пища ему другая и другое питье: хлеб — божья благодать, да воды небесные, да тварь ручная от древних отцов. Я с удивлением поглядел на Касьяна. Слова его лились свободно; он не искал их, он говорил с тихим одушевлением и кроткою важностию, изредка закрывая глаза. — Так и рыбу, по-твоему, грешно убивать? — спросил я. — У рыбы кровь холодная, — возразил он с уверенностию, — рыба тварь немая. Она не боится, не веселится: рыба тварь бессловесная. Рыба не чувствует, в ней и кровь не живая... Кровь, — продолжал он, помолчав, — святое дело кровь! Кровь солнышка божия не видит, кровь от свету прячется... великий грех показать свету кровь, великий грех и страх... Ох, великий! Он вздохнул и потупился. Я, признаюсь, с совершенным изумлением посмотрел на странного старика. Его речь звучала не мужичьей речью: так не говорят простолюдины, и краснобаи так не говорят. Этот язык, обдуманно-торжественный и странный... Я не слыхал ничего подобного. — Скажи, пожалуйста, Касьян, — начал я, не спуская глаз с его слегка раскрасневшегося лица, — чем ты промышляешь? Он не тотчас ответил на мой вопрос. Его взгляд беспокойно забегал на мгновение. — Живу, как господь велит, — промолвил он наконец, — а чтобы, то есть, промышлять — нет, ничем не промышляю. Неразумен я больно, с мальства; работаю пока мочно, — работник-то я плохой... где мне! Здоровья нет, и руки глупы. Ну, весной соловьев ловлю. — Соловьев ловишь?.. А как же ты говорил, что всякую лесную, и полевую, и прочую там тварь не надо трогать? — Убивать ее не надо, точно; смерть и так свое возьмет. Вот хоть бы Мартын-плотник: жил Мартын-плотник, и не долго жил и помер; жена его теперь убивается о муже, о детках малых... Против смерти ни человеку, ни твари не слукавить. Смерть и не бежит, да и от нее не убежишь; да помогать ей не должно... А я соловушек не убиваю, — сохрани господи! Я их не на муку ловлю, не на погибель их живота, а для удовольствия человеческого, на утешение и веселье. — Ты в Курск их ловить ходишь? — Хожу я и в Курск и подале хожу, как случится. В болотах ночую да в залесьях, в поле ночую один, во глуши: тут кулички рассвистятся, тут зайцы кричат, тут селезни стрекочут... По вечеркам замечаю, по утренничкам выслушиваю, по зарям обсыпаю сеткой кусты... Иной соловушко так жалостно поет, сладко... жалостно даже. — И продаешь ты их? — Отдаю добрым людям. — А что ж ты еще делаешь? — Как делаю? — Чем ты занят? Старик помолчал. — Ничем я этак не занят... Работник я плохой. Грамоте, однако, разумею. — Ты грамотный? — Разумею грамоте. Помог господь да добрые люди. — Что, ты семейный человек? — Нетути, бессемейный. — Что так?.. Перемерли, что ли? — Нет, а так: задачи в жизни не вышло. Да это всё под богом, все мы под богом ходим; а справедлив должен быть человек — вот что! Богу угоден, то есть. — И родни у тебя нет? — Есть... да... так... Старик замялся. — Скажи, пожалуйста, — начал я, — мне послышалось, мой кучер у тебя спрашивал, что, дескать, отчего ты не вылечил Мартына? Разве ты умеешь лечить? Кучер твой справедливый человек, — задумчиво отвечал мне Касьян, — а тоже не без греха. Лекаркой меня называют... Какая я лекарка!.. и кто может лечить? Это всё от бога. А есть... есть травы, цветы есть: помогают, точно. Вот хоть череда, например, трава добрая для человека; вот подорожник тоже; об них и говорить не зазорно: чистые травки — божии. Ну, а другие не так: и помогают-то они, а грех; и говорить о них грех. Еще с молитвой разве... Ну, конечно, есть и слова такие... А кто верует — спасется, — прибавил он, понизив голос. — Ты ничего Мартыну не давал? — спросил я. — Поздно узнал, — отвечал старик. — Да что! Кому как на роду написано. Не жилец был плотник Мартын, не жилец на земле: уж это так. Нет, уж какому человеку не жить на земле, того и солнышко не греет, как другого, и хлебушек тому не впрок, — словно что его отзывает... Да; упокой господь его душу! — Давно вас переселили к нам? — спросил я после небольшого молчания. Касьян встрепенулся. — Нет, недавно: года четыре. При старом барине мы всё жили на своих прежних местах, а вот опека переселила. Старый барин у нас был кроткая душа, смиренник, — царство ему небесное! Ну, опека, конечно, справедливо рассудила; видно, уж так пришлось. — А вы где прежде жили? — Мы с Красивой Мечи. — Далеко это отсюда? — Верст сто. — Что ж, там лучше было? — Лучше... лучше. Там места привольные, речные, гнездо наше; а здесь теснота, сухмень... Здесь мы осиротели. Там у нас, на Красивой-то на Мечи, взойдешь ты на холм, взойдешь — и, господи боже мой, что это? а?.. И река-то, и луга, и лес; а там церковь, а там опять пошли луга. Далече видно, далече. Вот как далеко видно... Смотришь, смотришь, ах ты, право! Ну, здесь, точно, земля лучше: суглинок, хороший суглинок, говорят крестьяне; да с меня хлебушка-то всюду вдоволь народится. — А что, старик, скажи правду, тебе, чай, хочется на родине-то побывать? — Да, посмотрел бы. А впрочем, везде хорошо. Человек я бессемейный, непосед. Да и что! много, что ли, дома-то высидишь? А вот как пойдешь, как пойдешь, — подхватил он, возвысив голос, — и полегчит, право. И солнышко на тебя светит, и богу-то ты видней, и поется-то ладнее. Тут, смотришь, трава какая растет; ну, заметишь — сорвешь. Вода тут бежит, например, ключевая, родник, святая вода; ну, напьешься — заметишь тоже. Птицы поют небесные... А то за Курском пойдут степи, этакие степные места, вот удивленье, вот удовольствие человеку, вот раздолье-то, вот божия-то благодать! И идут они, люди сказывают, до самых теплых морей, где живет птица Гамаюн сладкогласная, и с дерев лист ни зимой не сыплется, ни осенью, и яблоки растут золотые на серебряных ветках, и живет всяк человек в довольстве и справедливости... И вот уж я бы туда пошел... Ведь я мало ли куда ходил! И в Ромен ходил, и в Синбирск — славный град, и в самую Москву — золотые маковки; ходил на Оку-кормилицу, и на Цну-голубку, и на Волгу-матушку, и много людей видал, добрых хрестьян, и в городах побывал честных... Ну, вот пошел бы я туда... и вот... и уж и... И не один я, грешный... много других хрестьян в лаптях ходят, по миру бродят, правды ищут... да!.. А то что дома-то, а? Справедливости в человеке нет, — вот оно что... Эти последние слова Касьян произнес скороговоркой, почти невнятно; потом он еще что-то сказал, чего я даже расслышать не мог, а лицо его такое странное приняло выражение, что мне невольно вспомнилось название «юродивца», данное ему Ерофеем. Он потупился, откашлянулся и как будто пришел в себя. — Эко солнышко! — промолвил он вполголоса, — эка благодать, господи! эка теплынь в лесу! Он повел плечами, помолчал, рассеянно глянул и запел потихоньку. Я не мог уловить всех слов его протяжной песенки; следующие послышались мне:А зовут меня Касьяном,
А по прозвищу Блоха...
Касьян с Красивой Мечи
Как-то возвращаясь с охоты, автор приметил похоронную процессию. Кучер признал родственников покойного: оказалось, что хоронят Мартына-плотника. У барской телеги в это время сломалась ось, в чем кучер увидел следствие появления покойника. Автору пришлось добираться до Юродиных выселок, чтобы найти новую ось. Здесь он толкнулся в первый же дом и обнаружил там старичка – карлика, который долго отказывал помочь, а только ругал барина за то, что по зверям стреляет. Наконец согласился отвезти на ссечки на своей
телеге. Кучер узнал старика – это некий Касьян, которого все считают лекарем. Касьян пробовал лечить и Мартына-плотника. Кучер не без иронии напомнил старику об этом. Доехав на ссечки, автор купил у приказчиков годную ось и пошел поохотиться. Касьян увязался за ним. Поначалу старичок собирал в лесу травы, затем опять принялся говорить о том, что человек должен питаться хлебом и ручной скотиной, а не убивать диких зверей и птиц. Речь Касьяна звучала “обдуманноторжественно”, и автор удивлялся: простолюдины и краснобаи так не говорят. Как оказалось, Касьян живет тем, что ловит соловьев для забавы. Работник
из него плохой, поскольку руки “слабые да глупые”. Между тем крестьянин он грамотный. У него на попечении сирота Аннушка – девушка лет 13, которую он зовет родственницей. Прощаясь с автором, Касьян просит у него прощения за то, что заговорил (“отвел”) дичь, поэтому барин ничего не поймал. Автор не стал с ним спорить, а от кучера потом услышал, несмотря на иронические заметания, что старичок этот – человек необыкновенный и даже “несоразмерный”.
Глоссарий:
- касьян с красивой мечи анализ
- касьян с красивой мечи краткое содержание
- Краткое содержание касьян с красивой мечи
- касьян с красивой мечи
- касьян с красивой мечи краткий пересказ
(Пока оценок нет)
Другие работы по этой теме:
- Как-то возвращаясь с охоты, автор приметил похоронную процессию. Кучер признал родственников покойного: оказалось, что хоронят Мартына-плотника. У барской телеги в это время сломалась ось, в...
- Однажды, летним душным днем в тряско тележке я возвращался домой. Как вдруг забеспокоился мой кучер. Я заметил, взглянув вперед, что нам путь пересек похоронный обоз....
- КАСЬЯН С КРАСИВОЙ МЕЧИ (из сборника рассказов “Записки охотника”) Рассказчик возвращается с охоты. По дороге он встречает траурный поезд: несут гроб. “Кучер погнал лошадей: он...
- Автор возвращается в телеге с охоты. Путь пересекает траурный поезд: священник и мужики с обнаженными головами несут гроб. В народе считается, что встретить на дороге...
- Тургенев И. С. Автор возвращается в телеге с охоты. Путь пересекает траурный поезд: священник и мужики с обнаженными головами несут гроб. В народе считается, что...
- Бурмистр Автор посетил соседа, живущего в пятнадцати верстах от его имения. Это Аркадий Павлович Пеночкин, офицер в отставке, человек рассудительный и положительный, мастер играть в...
- Краткое содержание Бежин луг Прекрасным июльским днем, одним из тех дней, когда погода установилась надолго, рассказчик охотился на тетеревов в Чернском уезде Тульской губернии. Он...
Тема: « Былое Красивой Мечи
(по очерку «Касьян с Красивой Мечи»).
Цель: 1) познакомить учащихся с циклом очерков
«Записки охотника»;
2) обратиться к страницам, связанным с Липецким
краем (очерк «Касьян с Красивой Мечи»);
3) проанализировать образ главного героя очерка,
правдоискателя Касьяна.
Эпиграф: Мои очерки о русском народе, самом странном и
самом удивительном народе, какой только есть на
Ход урока
І. Орг. момент.
Ребята, сегодня у нас на уроке гости. Они пришли посмотреть, как мы с вами работаем по краеведению.
ІІ. Актуализация знаний.
Соотнесите географические названия с именами писателей и поэтов, связанных с Липецким краем. Кратко расскажите, как они связанны с местами Липецкой области .
село Коренёвщино
село Кропотово
село Бунина
хутор Бутырки
село Горохово орловской губернии
ІІІ. Изучение нового материала.
1. Вступительное слово учителя.
Сегодня, ребята, мы обращаемся к очень интересному, плодотворному и в то же время сложному и противоречивому писателю русской литературы – . Тургенев с детства наблюдал жестокие капризы и самодурство своей матери в родовом имении, в усадьбе Спасское – Лутовиново, угнетающей крепостных крестьян и дворянских людей. Впечатление детства возбудили в Тургеневе ненависть к самоуправству помещиков, к крепостному строю; борьбе с этим злом он посвятил свою жизнь. «Ненависть к крепостному праву уже тогда жила во мне, - писал, - она, между прочим, была причиной тому, что я, возросший среди побоев и истязаний, не осквернил руки своей ни одним ударом – но до «Записок охотника» было далеко…» Рассказы из «Записок охотника» появились впервые в 1847 году в журнале «Современник». Сам автор называл их «мои очерки о русском народе, самом странном и самом удивительном народе, какой только есть на свете». Нам, Липчанам, «Записки охотника» особенно дороги: в них немало вдохновенных страниц о нашем крае. Иван Сергеевич любил бывать в этих местах. На берегах Дона приветливо возвышался древний город Лебедянь. А что за прелесть Красивая Меча!
Сегодня на эту тему девочки подготовили небольшие сообщения. Ребята, послушайте их внимательно.
Выступление учащихся (краткое сообщение)
1) Кочепасова Ирина
2) Беленченко Елена
3) Головачева Елена
Итак, охота – это волшебное слово могло заставить Тургенева забыть обо всем. Была тут еще одна чрезвычайно важная для писателя сторона: занятие охотой тесно сближало его с людьми из народа, широко открыло перед ним картины деревенской жизни, помогло понять и полюбить душу русского крестьянина. Заглядывая в глухие деревеньки, в усадьбы степных помещиков, посещая охотничьи угодья и лесные сторожки, совершая далекие поездки на беговых дорожках по соседним уездам, Тургенев пристально всматривается в крестьянский и помещичий быт, жадно впитывая народную речь. Что же увидел он, путешествуя по берегам Дона и Красивой Мечи? Какова же она, душа русского крестьянина? Сегодня мы познакомимся с одним из них, героем очерка «Касьян с Красивой Мечи», постараемся выяснить, что привлекло охотника в Касьяне, каково его отношение к миру и человеку, что кроется за его непривлекательный внешностью.
4. Сообщение темы урока. Записи в тетрадях темы урока и эпиграфа.
5. Анализ эпизодов очерка.
1) Работа над литературоведческим термином.
На доске:
Очерк – прозаический документальный жанр, чаще всего посвящается современной автору жизни, фактам и людям. В то же время очерк сохраняет особенности образного отражения жизни, и в этом смысле очерк приближается к рассказу.
2) Аналитическая беседа.
Почему говорил о «Записках охотника»: «Мои очерки о русском народе» (см. эпиграф)?
Докажите, что «Касьян с Красивой Мечи» - это очерк? Докажите текстом. (Описание местности у Юдиных выселок, заброшенность, запустении, убогость, слова Касьяна: «Какая тут деревня… Здесь ни у кого нет… Да и дома нет никого: все на работе…»; непосильный труд; переселение крестьян опекой из родных мест в чужие).
Что такое опека? Кто из вас, внимательно читая очерк, обратил внимание на комментарий?
(Речь идет от опекунском совете, учреждении, бравшем под надзор и управление имения по малолетству, несостоятельности или слабоумия их владельца – помещика).
Вывод: итак, описание местности у Юдиных выселок – это описание окрестности села Спасского, сюда ещё во время Варвары Петровны, матери писателя, были переселены крестьяне с Красивой Мечи.
Кто такой Касьян? Как знакомится с ним охотник?
Что поразило охотника во внешности Касьяна? Прочитайте его портретную характеристику.
Что привлекло охотника в поведении Касьяна?
В чем своеобразие характера Касьяна? Как проявляется характер в его отношении ко всему живому, к природе, людям? Докажите словами из текста.
Почему описание Касьяна, рассказ о нем дается рядом с пейзажем? Прочитайте описание природы.
(Пейзаж играет большую роль в повествовании Тургенева, он дополняет и углубляет действие, помогает раскрыть характер персонажа).
А как пейзаж помогает раскрыть характер Касьяна?
Вывод: действительно, запоминается образ Касьяна с Красивой Мечи. Карие глаза, курчавые волосы, какая-то особенная одухотворенность, трепетная любовь к природе. Все в природе вызывает в нежной душе Касьяна тревожное чувство поклонения перед ее величавой красотой. Касьян перекликается с птицами, передразнивает перепелов, жаворонков, знает травы целебных трав.
Характер персонажа, его душа раскрывается и в диалогах с другими героями. Ребята приготовили для нас небольшую сцену. Посмотрите ее и подумайте, что еще вы можете сказать о Касьяне? Какова жизненная правда Касьяна? Чего ищет он в жизни?
(Сценка; обсуждение вопросов)
Вывод: Касьян осуждает убийство зверей и птиц ради прихоти, ему иногда приходится заниматься ловлей певчих птиц, но делает он это «не на погибель их живота, а для удовольствия человеческого, на утешенье и веселье». А как тепло и задушевно говорит он о своих родных местах).
Какова же правда Касьяна? Чего ищет он в жизни?
(Касьян – правдоискатель, защитник мира, свободы. Он ищет такого края, где «живет всяк человек в довольстве и справедливости. В его речи ярко выражена мысль о беспокойных крестьянах, которые в лаптях ходят, правды, справедливости ищут).
Тогда почему в народе Касьяна называют «юродивец», а сам он себя характеризует так: « Неразумен я больно, с малолетства; работаю пока можно, - работник-то я плохой… где мне!»? Как понимаете вы значение слова «юродивый»? Можно ли назвать Касьяна слабоумным?
Словарная работа:
Юродивый – 1. Чудаковатый, помешанный (разг.)
2. Существительное юродивый. У суеверных, религиозных людей:
безумец, обладающий даром прорицания.
(Словарь).
(Он умнее других и не примиряется с тем порядком вещей, который сложился не по законам справедливости. Касьян полон любви к природе, жизни, человеку).
Одинок ли Касьян? Есть ли в очерке герой, подобный Касьяну?
В чем сходство Касьяна и Аннушки?
(И девочка Аннушка в лесу чувствует себя лучше, чем дома, она часть этого леса, природы; она укрывается в лесу, лес – ее защита.
ІV. Итоги урока.
Какова же идея очерка, в чем хочет убедить нас автор?
(Природа - живой источник великих сил русского народа. Широкому, беспечному, вольному характеру героев есть где развернуться на просторах родины. Тургенев на нескольких страницах сумел передать слияние героев с русской природой, поэзию, чистоту, нравственность, силу худого немощного человека - Касьяна с Красивой Мечи)- вывод записывается в тетрадях.
Объяснение домашнего задания: в «Записках охотника» есть ещё один герой, связывающий все очерки в единое целое. Это охотник. На уроках литературы мы с вами снова обратимся к «Запискам охотника», к очерку «Бирюк». А пока дома попробуйте составить рассказ об охотнике по очерку «Касьян с Красивой Мечи». Какой он?
Выставление оценок.
Д/з: 1) Рассказ об охотнике как герое очерка «Касьян с Красивой Мечи».
Я возвращался с охоты в тряской тележке и, подавленный душным зноем летнего облачного дня (известно, что в такие дни жара бывает иногда еще несноснее, чем в ясные, особенно когда нет ветра), дремал и покачивался, с угрюмым терпением предавая всего себя на съедение мелкой белой пыли, беспрестанно поднимавшейся с выбитой дороги из-под рассохшихся и дребезжавших колес, - как вдруг внимание мое было возбуждено необыкновенным беспокойством и тревожными телодвижениями моего кучера, до этого мгновения еще крепче дремавшего, чем я. Он задергал вожжами, завозился на облучке и начал покрикивать на лошадей, то и дело поглядывая куда-то в сторону. Я осмотрелся. Мы ехали по широкой распаханной равнине; чрезвычайно пологими, волнообразными раскатами сбегали в нее невысокие, тоже распаханные холмы; взор обнимал всего каких-нибудь пять верст пустынного пространства; вдали небольшие березовые рощи своими округленно-зубчатыми верхушками одни нарушали почти прямую черту небосклона. Узкие тропинки тянулись по полям, пропадали в лощинках, вились по пригоркам, и на одной из них, которой в пятистах шагах впереди от нас приходилось пересекать нашу дорогу, различил я какой-то поезд. На него-то поглядывал мой кучер.
Это были похороны. Впереди, в телеге, запряженной одной лошадкой, шагом ехал священник; дьячок сидел возле него и правил; за телегой четыре мужика, с обнаженными головами, несли гроб, покрытый белым полотном; две бабы шли за гробом. Тонкий, жалобный голосок одной из них вдруг долетел до моего слуха; я прислушался: она голосила. Уныло раздавался среди пустых полей этот переливчатый, однообразный, безнадежно-скорбный напев. Кучер погнал лошадей: он желал предупредить этот поезд. Встретить на дороге покойника - дурная примета. Ему действительно удалось проскакать по дороге прежде, чем покойник успел добраться до нее; но мы еще не отъехали и ста шагов, как вдруг нашу телегу сильно толкнуло, она накренилась, чуть не завалилась. Кучер остановил разбежавшихся лошадей, нагнулся с облучка, посмотрел, махнул рукой и плюнул.
Что там такое? - спросил я.
Кучер мой слез молча и не торопясь.
Да что такое?
Ось сломалась… перегорела, - мрачно отвечал он и с таким негодованием поправил вдруг шлею на пристяжной, что та совсем покачнулась было набок, однако устояла, фыркнула, встряхнулась и преспокойно начала чесать себе зубом ниже колена передней ноги.
Я слез и постоял некоторое время на дороге, смутно предаваясь чувству неприятного недоумения. Правое колесо почти совершенно подвернулось под телегу и, казалось, с немым отчаянием поднимало кверху свою ступицу.
Что теперь делать? - спросил я наконец.
Вон кто виноват! - сказал мой кучер, указывая кнутом на поезд, который успел уже свернуть на дорогу и приближался к нам, - уж я всегда это замечал, - продолжал он, - это примета верная - встретить покойника… Да.
И он опять обеспокоил пристяжную, которая, видя его нерасположение и суровость, решилась остаться неподвижною и только изредка и скромно помахивала хвостом. Я походил немного взад и вперед и опять остановился перед колесом.
Между тем покойник нагнал нас. Тихо свернув с дороги на траву, потянулось мимо нашей телеги печальное шествие. Мы с кучером сняли шапки, раскланялись с священником, переглянулись с носильщиками. Они выступали с трудом; высоко поднимались их широкие груди. Из двух баб, шедших за гробом, одна была очень стара и бледна; неподвижные ее черты, жестоко искаженные горестью, хранили выражение строгой, торжественной важности. Она шла молча, изредка поднося худую руку к тонким ввалившимся губам. У другой бабы, молодой женщины лет двадцати пяти, глаза были красны и влажны, и все лицо опухло от плача; поравнявшись с нами, она перестала голосить и закрылась рукавом… Но вот покойник миновал нас, выбрался опять на дорогу, и опять раздалось ее жалобное, надрывающее душу пение. Безмолвно проводив глазами мерно колыхавшийся гроб, кучер мой обратился ко мне.
Это Мартына-плотника хоронят, - заговорил он, - что с Рябой.
А ты почему знаешь?
Я по бабам узнал. Старая-то - его мать, а молодая - жена.
Он болен был, что ли?
Да… горячка… Третьего дня за дохтуром посылал управляющий, да дома дохтура не застали… А плотник был хороший; зашибал маненько, а хороший был плотник. Вишь, баба-то его как убивается… Ну, да ведь известно: у баб слезы-то некупленные. Бабьи слезы та же вода… Да.
И он нагнулся, пролез под поводом пристяжной и ухватился обеими руками за дугу.
Однако, - заметил я, - что ж нам делать?
Кучер мой сперва уперся коленом в плечо коренной, тряхнул раза два дугой, поправил седелку, потом опять пролез под поводом пристяжной и, толкнув ее мимоходом в морду, подошел к колесу - подошел и, не спуская с него взора, медленно достал из-под полы кафтана тавлинку, медленно вытащил за ремешок крышку, медленно всунул в тавлинку своих два толстых пальца (и два-то едва в ней уместились), помял-помял табак, перекосил заранее нос, понюхал с расстановкой, сопровождая каждый прием продолжительным кряхтением, и, болезненно щурясь и моргая прослезившимися глазами, погрузился в глубокое раздумье.
Ну, что? - проговорил я наконец.
Кучер мой бережно вложил тавлинку в карман, надвинул шляпу себе на брови, без помощи рук, одним движением головы, и задумчиво полез на облучок.
Куда же ты? - спросил я его не без изумления.
Извольте садиться, - спокойно отвечал он и подобрал вожжи.
Да как же мы поедем?
Уж поедем-с.
Да ось…
Извольте садиться.
Да ось сломалась…
Сломалась-то она сломалась; ну, а до выселок доберемся… шагом, то есть. Тут вот за рощей направо есть выселки, Юдиными прозываются.
И ты думаешь, мы доедем?
Кучер мой не удостоил меня ответом.
Я лучше пешком пойду, - сказал я.
Как угодно-с…
И он махнул кнутом. Лошади тронулись.
Мы действительно добрались до выселков, хотя правое переднее колесо едва держалось и необыкновенно странно вертелось. На одном пригорке оно чуть-чуть не слетело; но кучер мой закричал на него озлобленным голосом, и мы благополучно спустились.